Галерея «Велта»
Начав свою деятельность в 60-х годы, Лев Повзнер, естественно, стал художником андеграунда. Справка из «досье» важна в данном случае не столько для представления героя, сколько для объяснения ситуации. Во-первых, психологической – автор, долговременно работающий в условиях невостребованности особым образом ощущает целостность своего «пути» («пути» в почти сакральном смысле). Во-вторых, хронологической – ибо последние работы, представленные вне контекстуальной перспективы, рискуют показаться вовсе не тем, чем являются на самом деле.
А именно, поздним соц-артом, с ударением на вторую часть слова, отчего привычная социальная матрица обретает оттенок патологической тональности. Именно так выглядит на первый взгляд галерея переиначенных фотографий, где китчевая «раскраска» странно отсвечивает памятью о традиционной живописной культуре и пластической красоте. Не с «досками почета» и другими структурами советской визуальной практики связываются портретные фризы – скорее, с лубком, с олеографическими картинками: с «попсой» уже утратившей актуальность идеологических маркировок и за древностью лет обнаружившей ностальгическую привлекательность.
Эта продукция привлекает вакантной в настоящее время подлинностью-грубоватостью, свежестью, простотой подхода; варваризм кажется панацеей от интеллектуалистских излишеств. Как живописец-пластик по профессиональному существу, Повзнер, естественно, тяготеет к категориям «прекрасного ремесла», отшатываясь от концептуалистского рационалистического дискурса, в пределах какового, «авторское» сводится к сочетанию первоначальной идеи и угадывания контекста. Однако, историко-культурная невозможность внерефлексивных форм «прямой речи» вынуждает его на процедуру в своем роде героическую – попытаться вновь собрать нечто пластически целостное из скомпрометированных обломков разрушенной цивилизации к элементам которой – опять же за давностью – установилось конвенциональное отношение сродни отношению к археологическому мусору. Нет той чистой поверхности, на которой может работать художник – и оттого он работает на уже засвеченном поле никому не нужных, безымянных голосов, нагружая исходный слой палимпсестом новых значений.
Еще совсем недавно этот избираемый исходный слой был «доличным» - был собственно мусором. Именно мусор – пробки, лекарственные облатки, крышки от банок и так далее- сортировался в горизонтально ориентированных «каталогах» принимал на себя весь напор не только личностного волеизъявления (в живописной ли обработке или в психоделике получаемых текстов), но и в каком-то смысле и проигранной в беглом глиссандо истории современного искусства с её меняющейся пропорцией визуального и вербального. Декларируемый автором «псих-арт» вмещал память о поп-арте, о джанк-арте, об абстрактном экспрессионизме – даже о концептуалистском манипулировании чужой речью; и теперь, когда в область первоначального, теряющего идентичность в живописном процессе мусора попали образцы «человеческой натуры», они тоже оказались воспоминаниями о соц-арте: уже лишенном некогда актуальной «советскости», зато насыщенном сложной эмоцией, включающей иронию и грусть. Грусть, по ситуации, в которой лицо было темой живописи, и сама живопись была темой жизни; когда улыбка и узор платья принадлежали какому-то серьёзному и не ставящемуся под сомнения целому.